Мистер Бёрч прислал мне очень любезную ответную телеграмму, в которой приглашал заходить в любое время, так что наутро я решил отправиться к нему, не откладывая дела в долгий ящик. Жил он на Кэвершем-роуд, не слишком далеко и от Британского музея, и от моего собственного обиталища, поэтому я с удовольствием прошелся пешком.
Уже приближалось Рождество, и в окнах книжных и писчебумажных лавок пестрели рождественские афишки, по улицам ездили фургоны продавцов дешевой одежды, предлагавших мантии, маски и прочие атрибуты праздничных костюмов, витрины магазинов одежды украшали гирлянды, на многих дверях красовались адвентские венки с яркими красными цветами, а многие прохожие несли в руках коричневые бумажные пакеты. Да и погода вела себя благовоспитанно – туман испугался мороза и сгинул, на улицах лежал снег – если не смотреть под ноги, где он превращался в гадкую грязную кашу, обильно сдобренную лошадиным навозом, можно было даже найти снег белый и пушистый, как на слащавой открытке. Стоял легкий морозец, возможно, смертельно опасный для юных продавщиц кресс-салата (или своих полуобнаженных прелестей), но для хорошо одетого человека – сущее удовольствие. Возможно, мне стоило даже принять приглашение сестры, вознамерившейся восстановить семейные узы, и встретить Рождество вместе с ней, ее мужем и парой моих племянников, за индейкой и плам-пудингом. Купить мальчикам по игрушечному револьверу, шурину – бутылку хорошего портвейна…
Предаваясь подобным размышлениям, я быстро дошел до Кэвершем-роуд и вручил служанке свою визитную карточку. Она почти сразу же провела меня наверх.
Сэмюэл Бёрч поразил меня с первого взгляда. Был он уже очень немолод, но явно все еще силен и крепок. Совершенно лысый, он носил роскошную пушистую бороду, а глаза из-под густых белоснежных бровей сияли молодым лукавством. В доме не пахло ни лекарствами, ни старческой немощью, и я заподозрил, что Бёрч просто отговаривается болезнью, чтобы избавиться от скучной части обязанностей куратора и предаться тому, что ему действительно интересно. Он и сейчас работал – на столе перед ним лежала толстая пачка исписанных страниц, большие листы с крупными рисунками египетских иероглифов и какие-то книги.
– Мистер Картрайт, – он поднялся мне навстречу, и я с удовольствием пожал ему руку.
– Простите мое любопытство, но над чем вы сейчас работаете? – я кивнул на стол.
– Это саркофаг жреца по имени Амаму, – отмахнулся он, – ничего интересного. А вот вы, как я понимаю, как раз принесли что-то забавное.
– Полагаю, так.
Во второй раз за последние несколько дней я отдал кому-то своего драгоценного ибиса, но реакция мистера Бёрча оказалась куда живее и непосредственнее реакции моего бывшего учителя.
– Ого! Да вы везунчик, молодой человек. Насколько я могу судить, конечно.
Он надолго замолчал, внимательно исследуя статуэтку. Оглядел – кстати, ему ни очки, ни увеличительное стекло не понадобились, ощупал, только что не лизнул.
– Странная вещь, молодой человек, – сообщил он наконец, – очень странная. Я даже приблизительно не могу определить время ее создания, хотя египетские технические приемы очень характерно и заметно менялись. Она может принадлежать равно и четвертой династии, и восемнадцатой.
– Может, это вообще подделка? – мысль была отвратительна, но отрицать очевидное я не мог.
– Нет, что вы, – улыбнулся Бёрч. – Древность этого предмета несомненна. Вы, наверное, не чувствуете – по неопытности или молодости, но время имеет запах… Ощущение в руках. Его ни с чем не спутаешь. Но вы поставили меня в тупик, не могу не признать.
Он надолго замолчал. Потом сказал с неохотой:
– Разве что… – и снова умолк.
– Что? – поторопил я его.
– Это действительно может быть подделка, но древняя. Имитация, выполненная ремесленником из какой-то сопредельной страны. Попытка повторить понравившуюся вещь… Но я по-прежнему почти уверен, что эту птицу делал египетский мастер. Посмотрите на линии. На позу – птица стоит в позе царя, между прочим. Да еще и надпись. Она-то несомненно нанесена человеком, знавшим этот язык, это не бессмысленное копирование красивых знаков. Возможно, ее следовало бы показать графологу… Или месье Шаба… А саму птицу – мистеру Баджу, он как раз занимается египетскими амулетами и магией… Или же обратиться в Фонд исследователей Египта…
Он бормотал какие-то фамилии, и речь его постепенно делалась бессвязной, и мне начинало казаться, что помощи я не найду и здесь. Что ж, обращусь к какому-нибудь другому ученому. Хоть в тот же Фонд исследователей Египта.
– Позвольте, – решительно сказал я и протянул руку к своей птице.
– Нет-нет! – встревожился мистер Бёрч, что здорово мне не понравилось. – Вот что… – он задумался, – позволите ли вы мне подержать ее у себя пару дней? Я сверился бы с каталогами, посоветовался бы с более узкими специалистами…
Мне очень, очень не понравилось, как он прижимал к себе крошечного бронзового ибиса. Как будто девушку. Как будто совершенно не собирался с ним расставаться. Никогда. Тут он сделал движение, как будто собирался убрать его куда-то в недра своего стола, и у меня перед глазами вспыхнул белый свет. Рука сама дернулась вперед, и я, клянусь, чуть не схватил старика за бороду. Но все-таки сумел опомниться.
– Прошу простить. Да, конечно, я могу вам ее оставить, – я не сказал бы, что эта фраза далась мне легко, но не мог понять причины этого. В конце концов, я сам обратился к этому человеку за помощью, и поначалу он мне очень понравился.
– Только… пожалуйте расписку, – боже, что я несу, какая расписка, зачем? Я в самом деле подозреваю знаменитого ученого в том, что он украдет у меня недорогую статуэтку сомнительного происхождения. Или она все-таки оказалась очень ценной? Я колебался.
– Да, разумеется. – С видимым облегчением сказал мистер Бёрч и тут же мелким аккуратным почерком принялся писать требуемое. Не выпуская, впрочем, птицы из другой руки.
– Когда я могу зайти? – я тщательно изучил написанное и убрал лист во внутренний карман, предварительно подув на него, чтобы не размазались чернила.
– Когда зайти?.. – слегка растерялся мистер Бёрч. – Заходите после Рождества, например. Спасибо за интересную задачу, молодой человек.
Он убрал ибиса в ящик стола, заперев его на ключ, и мне на мгновение стало дурно, как чувствительной барышне, провожающей жениха на войну, но это быстро прошло.
Попрощавшись, я направился в клуб в твердой уверенности, что на сегодня сомнительных древних тайн мне хватит, а вот без стакана портвейна я рискую не дожить до вечера. От морозного воздуха мне сразу стало значительно легче, и я уже не понимал, что со мной случилось. Безобидная птица, купленная на арабском рынке, почему-то вдруг стала дорога мне, как трубка с опиумом для заядлого курильщика. Возможно, дело было в духоте старого дома, или усталости… или меня заразил странный энтузиазм ученого египтолога.
Выбросив все это из головы и только сделав себе мысленную заметку снова зайти к Бёрчу после Рождества, я доехал до клуба и там основательно надрался в компании случайно встреченного приятеля.
Следующие пару дней я провел, старательно создавая себе рождественское настроение, потому что больше делать было решительно нечего. Написав сестре письмо с радостным (по крайней мере, я надеюсь, что оно действительно вышло таким) согласием провести праздник с ее семьей, я принялся в промышленных количествах закупать хлопушки и сахарные фигурки, приобрел нюрнбергского ангелочка из мишуры и какую-то еще дрянь в том же роде.
Мне было очень, очень скучно и скверно. Я был молод и почти здоров (нога теперь ныла только в ответ на сильный холод и на долгое неподвижное положение), у меня были кое-какие средства, хорошее образование и нелегкий жизненный опыт, и мне совершенно некуда было это приткнуть и нечем заняться. Наверное, именно в таком состоянии люди отправляются раскапывать древние сокровища или эмигрируют в Америку. Господи, да будь я юнцом, я юнгой бы нанялся на первый попавшийся корабль. Наверное, этим и объяснялась моя странная привязанность к бронзовому египетскому ибису – был в нем неуловимый привкус тайны. Что-то, способное хотя бы немного раскрасить однообразные будни. И наступающее Рождество только усугубляло ситуацию – все вокруг были заняты какими-то странными праздничными хлопотами и искренне этому радовались, у всех были дела, семьи и прочие вещи, придающие жизни подобие смысла.
В очередной раз изучив весь Лоусерский пассаж и приобретя беспощадно дорогую игрушечную железную дорогу для племянников, я мрачно пил пиво в пабе «Старый колокол», когда вдруг на мой столик с грохотом приземлился еще один пинтовый стакан.
